Основной
единицей модели науки Имре Лакатоса (1922–1974) является “исследовательская
программа”, состоящая из “жесткого ядра” и “защитного пояса”. Модель науки И.
Лакатоса (как и модель Т.Куна) имеет два уровня: уровень конкретных теорий,
образующих меняющийся “защитный пояс” “исследовательской программы”, и уровень
неизменного “жесткого ядра”, которое определяет лицо “исследовательской
программы”. Разные исследовательские программы имеют разные “жесткие ядра”,
т.е. между ними имеется взаимнооднозначное соответствие.
Появление
этой модели обусловлено тем, что Лакатоса, с одной стороны, не удовлетворяет
куновское "сведение философии науки к психологии науки". “С точки
зрения Куна, – говорит он, – изменение научного знания – от одной “парадигмы” к
другой – мистическое преображение, у которого нет и не может быть правил. Это
предмет психологии (возможно, социальной психологии) открытия. (Такое)
изменение научного знания подобно перемене религиозной веры” [Лакатос, с.
274–275]. Поэтому позицию Куна он относит к иррационализму.
С другой
стороны, Лакатос поддерживает тезис Куна и Фейерабенда об отсутствии
"решающих экспериментов" как критерия выбора между теориями[2].
“Нет ничего такого, – говорит он, – что можно было бы назвать решающими
экспериментами, по крайней мере, если понимать под ними такие эксперименты,
которые способны немедленно опрокидывать исследовательскую программу (или
куновскую парадигму – А.Л.). На самом деле, когда одна исследовательская
программа терпит поражение и ее вытесняет другая, можно – внимательно
вглядевшись в прошлое – назвать эксперимент решающим, если удастся увидеть в
нем эффектный подтверждающий пример в пользу победившей программы и очевидное
доказательство провала той программы, которая уже побеждена” (здесь и далее
полужирным шрифтом обозначено выделение Лакатоса) [Лакатос, с. 368] “Решающие
эксперименты признаются таковыми лишь десятилетия спустя (задним числом)”
[Лакатос, с. 352] “Статус “решающего” эксперимента зависит от характера
теоретической конкуренции, в которую он вовлечен” [Лакатос, с. 367]. Лакатос
показывает это на примере эксперимента Майкельсона-Морли[3]
и ряде других [Лакатос, с. 353–359]. Ему близок и куновский тезис о том, что
"отказ от какой-либо парадигмы без замены ее другой означает отказ от
науки вообще" [Кун, с. 107]. "Не может быть никакой фальсификации
прежде, чем появится лучшая теория" – говорит Лакатос, [Лакатос, с. 307].
Поэтому
Лакатос ставит своей целью развить тезис попперовского "критического
рационализма" о рациональности изменений научного знания, “выйти из-под
обстрела куновской критики, и рассматривать научные революции как рационально
конструируемый прогресс знания, а не как обращение в новую веру” [Лакатос, с.
275]. Для этого он разрабатывает свою методологию “исследовательских программ”
(ИП). Путь к ней он видит следующим образом.
Рассмотрим
теперь методологическую структуру “исследовательских программ” Лакатоса. У всех
программ есть “твердое ядро” и “защитный пояс”. Утверждения, включенные в
“твердое ядро”, защищаются от изменений “отрицательной эвристикой”. Вместо
изменения элементов “твердого ядра” “мы должны, – говорит Лакатос, – …
развивать “вспомогательные гипотезы”, которые образуют защитный пояс вокруг
этого ядра… Защитный пояс должен выдержать главный удар со стороны проверок;
…он должен приспосабливаться, переделываться или даже полностью заменяться,
если того требуют интересы обороны. Если все это дает прогрессивный сдвиг
проблем, исследовательская программа может считаться успешной (классический
пример успешной исследовательской программы – теория тяготения Ньютона)… Если
исследовательская программа прогрессивно объясняет больше, нежели конкурирующая,
то она “вытесняет” ее и эта конкурирующая программа может быть устранена”
[Лакатос, с. 323, 473][4].
В
“исследовательскую программу” Лакатоса входят “методологические правила”,
руководящие изменениями “защитного пояса”. Эти правила делятся на две части:
часть из них – это правила, указывающие каких путей исследования нужно избегать
(отрицательная эвристика), другая часть – это правила, указывающие, какие пути
надо избирать и как по ним идти (положительная эвристика) ” [Лакатос, с. 322].
“Идея
“отрицательной эвристики” научной исследовательской программы в значительной
степени придает рациональный смысл классическому конвенционализму… Но наш
подход отличается от джастификационистского конвенционализма Пуанкаре тем, что
мы предлагаем отказаться от твердого ядра в том случае, если программа больше
не позволяет предсказывать ранее неизвестные факты… (но если Дюгем видел только
эстетические причины (простота. – А.Л.) … разрушения ядра, то наша оценка
зависит главным образом от логических и эмпирических критериев)” [Лакатос, с.
325].
“Положительная
эвристика складывается из ряда доводов, более или менее ясных, и предположений,
более или менее вероятных, направленных на то,… как модифицировать, уточнять
“опровержимый” защитный пояс… Внимание ученого сосредоточено на конструировании
моделей, соответствующих тем инструкциям, какие изложены в позитивной части его
программы” [Лакатос, с. 326]. “Наши рассуждения показывают, – говорит Лакатос,
– что положительная эвристика играет первую скрипку в развитии
исследовательской программы при почти полном игнорировании “опровержений”…
Таким образом, методология исследовательских программ объясняет относительную
автономию теоретической науки… То, какие проблемы подлежат рациональному выбору
ученых, работающих в рамках мощных исследовательских программ, зависит в
большей степени от положительной эвристики программы, чем от психологически
неприятных, но технически неизбежных аномалий” [Лакатос, с. 329].
В более
поздней работе Лакатос вообще отождествляет положительную эвристику с защитным
поясом: “В соответствии с моей концепцией, – говорит он, – фундаментальной
единицей оценки должна быть не изолированная теория или совокупность теорий, а
“исследовательская программа”. Последняя включает в себя конвенционально
принятое (и поэтому неопровержимое) “жесткое ядро” и “позитивную эвристику”,
которая определяет проблемы для исследования, выделяет защитный пояс
вспомогательных гипотез, предвидит аномалии и победоносно превращает их в
подтверждающие примеры – все это в соответствие с заранее разработанным
планом… Не аномалии, а позитивная эвристика его (ученого) программы – вот что в
первую очередь диктует ему выбор проблем . И лишь тогда, когда активная сила
позитивной эвристики ослабевает, аномалиям может быть уделено большее внимание.
В результате методология исследовательских программ может объяснить высокую
степень автономности теоретической науки, чего не может сделать несвязная цепь
предположений и опровержений… В результате исчезают великие негативные решающие
эксперименты Поппера: “решающий эксперимент” – это лишь почетный титул,
который… может быть пожалован определенной аномалии, но только спустя долгое
время после того как одна программа будет вытеснена другой… Природа может
крикнуть: “Нет!”, но человеческая изобретательность – в противоположность
мнению… Поппера – всегда способна крикнуть еще громче. При достаточной
находчивости и некоторой удаче можно на протяжении длительного времени
“прогрессивно” защищать любую теорию, даже если эта теория ложна. Таким
образом, следует отказаться от попперовской модели “предположений и
опровержений”, т.е. модели, в которой за выдвижением пробной гипотезы следует
эксперимент, показывающий ее ошибочность: ни один эксперимент не является
решающим в то время… когда он провалится” [Лакатос, с. 471–472].
“Именно
внутренняя история, – утверждает Лакатос, – определяет то, что историк будет
искать в истории науки, на что будет делать акцент и что будет игнорировать.
“История без некоторых теоретических “установок” невозможна, – говорит Лакатос.
– Одни историки ищут открытий несомненных фактов, индуктивных обобщений, другие
– смелых теорий и решающих негативных экспериментов, третьи – значительных теоретических
упрощений или прогрессивных и регрессивных сдвигов проблем, при этом все они
имеют некоторые теоретические установки” [Лакатос, с. 487] (т.е. эмпирический
материал в истории, так же как и в физике, “теоретически нагружен”).
“Внутренняя
история для индуктивизма состоит, – по мнению Лакатоса, – из признанных
открытий несомненных фактов и так называемых индуктивных обобщений. Внутренняя
история для конвенционализма складывается из фактуальных открытий, создания
классифицирующих систем[6]
и их замены более простыми системами.
Внутренняя
история для фальсификационизма характеризуется обилием смелых предположений,
теоретических улучшений, имеющих всегда большее содержание, чем их
предшественники, и прежде всего – наличием триумфальных “негативных решающих
экспериментов”.
И наконец,
методология исследовательских программ говорит о длительном теоретическом и
эмпирическом соперничестве главных исследовательских программ, прогрессивных и
регрессивных сдвигах проблем и о постепенно выявляющейся победе одной программы
над другой” [Лакатос, с. 483].
“У каждой
историографии есть свои характерные для нее образцовые парадигмы (… в
…докуновском смысле). Главными парадигмами индуктивистской историографии
являются кеплеровское обобщение тщательных наблюдений Тихо Браге; открытие
затем Ньютоном закона гравитации путем индуктивного обобщения кеплеровских
“феноменов” движения планет; открытие Ампером закона электродинамики благодаря
индуктивному обобщению его же наблюдений над свойствами электрического тока…”
[Лакатос, с. 460 – 461]. “Для конвенционалиста образцовым примером научной
революции была коперниканская революция”, а “главными научными открытиями
являются, прежде всего, изобретения новых более простых классификационных
систем” [Лакатос, с. 465, 464]. “Излюбленными образцами (парадигмами) великих
фальсифицируемых теорий для попперианцев являются теории Ньютона и Максвелла,
формулы излучения Релея-Джинса и Вина, революция Эйнштейна; их излюбленные
примеры решающих экспериментов – это эксперимент Майкельсона-Морли, эксперимент
Эддингтона, связанный с затмением Солнца”. “Историк-попперианец ищет великих,
“смелых” фальсифицируемых теорий и великих отрицательных решающих экспериментов”
[Лакатос, с. 467]. Образцами конкурирующих исследовательских программ могли бы,
наверное, служить различные варианты теории относительности (эйнштейновский,
эфирный и др. (см. [Визгин, 1985; Липкин, 2001, п. 5.2]))[7].
У каждой
историографии есть свои характерные для нее проблемы. “Историк-индуктивист не
может предложить рационального “внутреннего” объяснения того, почему именно эти
факты, а не другие были выбраны в качестве предмета исследования. Для него это
нерациональная, эмпирическая, внешняя проблема” [Лакатос, с. 461].
“Конвенционалистская историография не может рационально объяснить, почему
определенные факты в первую очередь подвергаются исследованию и почему
определенные классифицирующие системы анализируются раньше, чем другие, в тот
период, когда их сравнительные достоинства еще неясны” [Лакатос, с. 465]. “Для
историка-фальсификациониста особую проблему представляет “ложное сознание” – “ложное”,
конечно, с точки зрения его теории рациональности. Почему, например, некоторые
ученые считают решающие эксперименты скорее позитивными и верифицирующими, чем
негативными и фальсифицирующими? Для решения этих проблем именно
фальсификационист Поппер разработал… концепцию о расхождении объективного
знания (в его “третьем мире”) с искаженными отображениями этого знания в
индивидуальном сознании” [Лакатос, с. 469–470]. Существует “основная
эпистемологическая проблема” и для методологии научно-исследовательских
программ. “Подобно методологическому фальсификационизму Поппера, она
(методология научно-исследовательских программ) представляет собой весьма
радикальный вариант конвенционализма. И аналогично фальсификационизму Поппера,
она нуждается в постулировании некоторого внеметодологического (т.е.
неконвенционалистского. – А.Л.) принципа – для того, чтобы связать (хотя бы
как-нибудь) научную игру в прагматическое принятие и отбрасывание высказываний
и теорий с правдоподобием. Только такой “индуктивный принцип” может превратить
науку из простой игры в эпистемологически рациональную деятельность… в нечто
более серьезное – в подверженное ошибкам отважное приближение к истинной
картине мира” [Лакатос, с. 476].
В ряду
анализируемых (и сравниваемых) Лакатосом подходов в философии науки нет
куновского, который выступает только как объект критики. Тем не менее, нам
представляется, что его можно было бы поместить в этот ряд, т.е. применить
лакатосовскую историографическую методологию и к куновской модели развития науки.
Тогда куновская “внутренняя история” будет выделяться в исследовании истории
“внешней” для Лакатоса. Здесь выделяются истории научных сообществ и
конкуренции между ними, парадигмы, фазы нормальной науки и научной революции.
Здесь есть свои образцы – в первую очередь коперниканский переворот,
проанализированный самим Куном. Есть и свои проблемы (выделение парадигм и
др.). Вообще говоря, и лакатосовскую и куновскую модели развития науки,
по-видимому, можно приложить к рассмотренным пяти (включая куновский) направлениям
в философии науки XX в. Вполне можно говорить о куновской историографической
исследовательской программе, которая порождает мощный поток исследований по
социологии науки.